Татарский удар - Страница 110

110

Лучшие побуждения заставили президента на денек устраниться от дел и посвятить себя семейным отношениям и человеческим чувствам. Такая возможность у нормального человека слишком часто бывает связана со скорбными обстоятельствами… Увы, родственников приходится видеть только на похоронах. Это плохо, это неправильно. Но это жизнь. Которая, так получается, без смерти не тянет на фамильную ценность.

Бьюкенен поймал себя на мысли, что смерть Даффи оказалась весьма уместной. Да, кончина старого приятеля — факт бесконечно печальный. Но еще печальней вежливая холодность, которой последние месяцы прибавлялось в разговорах и поведении дочерей. Сегодня Эмма и Дэзи, к счастью, не были ни холодными, ни вежливыми. Были родными и несчастными. Даже железная Холли шмыгала носом и категорически отказалась участвовать в прощальной церемонии, отговорившись необходимостью приготовить полноценный семейный обед. Такого тоже давно не было — и такое тоже очень дорогого стоило. И, слава богу, виной этому была кончина не близкого человека, а близкого пса.

Бьюкенен любил Даффи, которого сам выбрал пятнадцать лет назад, на четырехлетие старшей дочки — выбрал за безмятежный нрав и храбрость, которые невозможно было скрыть за тупой мордой двухмесячного щенка. Однако своих девчонок он любил больше. Поэтому плюнул на дела, увез семью и корзину с Даффи в родовое поместье, и там, за вязовой рощицей, лично вырыл яму: поодаль от могил двух кошек, Тощей Лиззи и Агилеры, но рядом с захоронением Дракона, своего любимого ротвейлера. Дракона Майку подарил отец на двенадцатый день рождения. Ротвейлер стал лучшим подарком в жизни Майкла Бьюкенена и первым большим горем. Дракон умер в четыре года от какой-то непонятной заразы. Сначала отнялись задние лапы, пес волочил их по земле, но на постельный режим не переходил. Через неделю отнялись передние. А потом были еще две тоскливые недели. Дракон не плакал, и Майкл не плакал, и сам сделал укол снотворного, врученного печальным ветеринаром Паркером. И сам вырыл могилу — свою первую могилу. К сожалению, не последнюю. К счастью, все эти могилы предназначались для бессловесных тварей. От более существенных потерь Бьюкенена хранила судьба. Как он давно понял (и поняли все его сторонники), не случайно.

Президент разровнял холмик, положил в его изголовье небольшой алебастровый брусок с именем и годами жизни Даффи и встал рядом с дочками. Девчонки зашептали про себя молитву — уже почти не прерываясь на всхлипывания. Бьюкенен подумал, что в такую погоду необходимо придумать какое-то развлечение на свежем воздухе — не прямо сейчас, а ближе к вечеру. Тут в поле зрения возник Кевин, новый офицер по особым поручениям. Поручение у него на самом деле было одно — быть на побегушках. Но исполнял его Кевин творчески, норовя помешать патрону именно тогда, когда делать этого не следовало. Сейчас он твердо вознамерился завязать беседу с президентом в разгар молитвы. Бьюкенен позволять этого не собирался — не для того он так старательно, лопатой и граблями, поддалбливал и растапливал лед между собой и своими девчонками.

Бьюкенен сделал скупой, но однозначный жест, отгоняя Кевина на край поля.

Кевин не отошел. Но и не решился приблизиться, а принялся пританцовывать на месте, как опившийся лимонаду мальчик.

Президент эти пляски проигнорировал. Дождался, пока девчонки вытрут слезы и распухшие носы, и мягко сказал:

— Пойдемте домой.

Девочки пошли по аллее к дому и семейному обеду (ожидались свинина на ребрышках, черничный пирог и какое-то невероятное желе) — старшая с неестественно прямой спиной, младшая, Дэзи, — сгорбившись. Отец немного отстал, остановился и повернулся к офицеру.

Кевин подлетел к нему, как заводная машинка с чересчур сильной пружиной, и сказал, мужественно игнорируя кислое выражение лица национального лидера:

— Господин президент, русский лидер на горячей линии.

Когда Бьюкенен вошел в комнату спецсвязи, Борисов, честно ждавший ответа почти десять минут, все равно уже давно отключился. Бьюкенену столь капризное поведение коллеги сперва совсем не понравилось, но, поразмыслив, он счел, что своя правота в действиях Борисова есть. Поэтому решил сделать жест доброй воли, поручив соединить себя с Москвой. Бьюкенен был готов к тому, что Борисова на месте не окажется, и знал, как на такой педагогический маневр реагировать. Борисов оказался на месте, и как реагировать на его слова, Бьюкенен не знал.

— Майкл, — сказал Борисов, как всегда, словно бы притворяясь английским дворецким из старинной комедии, — я не понимаю, что происходит. Днем ты срочно вызываешь меня по поводу мифического запуска ракет с нашей стороны. А потом, когда мы выясняем, что это бред, избегаешь общения. Молчишь, когда молчать, наоборот, не стоит. Казанский бомбардировщик несанкционированно вылетел с татарского завода, прошел над вашими контрольными точками в европейской части России и Северной Европе, спокойно проскочил в Западное полушарие и сейчас минует Гренландию. Ты собираешься что-нибудь делать? И что вообще все это значит?

— Роман, — осторожно ответил Бьюкенен после паузы, — боюсь, что я не совсем правильно тебя понимаю. О каком самолете ты говоришь?

— О стратегическом бомбардировщике Ту-1160, Blackjack, по-вашему. Может нести двенадцать ядерных ракет и чертову кучу бомб и летает на десять тысяч миль. От Казани до Вашингтона, если не знаешь, шесть тысяч.

— Роман, у Казани нет стратегических бомбардировщиков, — мягко напомнил Бьюкенен.

— У нее есть завод, который делает эти бомбардировщики.

110